Путешествия поэта маяковского.
Автор переносит нас в провинциальный купеческий городок Калинов, жители которого упорно держатся за веками сложившийся образ жизни. Но уже в начале пьесы становится ясно, что те общечеловеческие ценности, за которые ратует Домострой, давно уже потеряли свои смысл для невежественных обитателей Калинова. Для них важна не суть человеческих отношений, а лишь форма, соблюдение приличий. Не зря в одном из первых действий «матушка Марфа Игнатьевна» - Кабаниха, свекровь Катерины - получила убийственную характеристику: «Ханжа, сударь. Нищих оделяет, а домашних поедом ест». А для Катерины, главной героини драмы, патриархальные ценности полны глубокого смысла. Она, замужняя женщина, полюбила. И изо всех сил пытается бороться со своим чувством, искренне считая, что это страшный грех. Но Катерина видит, что никому в мире и дела нет до подлинной сути тех нравственных ценностей, за которые она пытается цепляться, как утопающий за соломинку. Вокруг уже все рушится, мир «темного царства» в муках умирает, и все, на что она пытается опереться, оказывается пустой оболочкой. Под пером Островского задуманная драма из быта купечества перерастает в трагедию.
Основная идея произведения - конфликт молодой женщины с «темным царством», царством самодуров, деспотов и невежд. Узнать, почему возник этот конфликт и почему конец драмы такой трагичный, можно, заглянув в душу Катерины, поняв ее представления о жизни. И это возможно сделать, благодаря мастерству А. Н. Островского.
За внешним спокойствием жизни кроются мрачные мысли, темный быт самодуров, не признающих человеческое достоинство. Представителями «темного царства» являются Дикой и Кабаниха. Первый - законченный тип купца-самодура, смысл жизни которого заключается в том, чтобы любыми средствами сколотить капитал. Властная и суровая Кабаниха - еще более зловещая и мрачная представительница Домостроя. Она строго соблюдает все обычаи и порядки патриархальной старины, поедом ест домашних, проявляет ханжество, одаряя нищих, не терпит ни в ком Развитие действия в «Грозе» постепенно обнажает конфликт драмы. Еще велика власть Кабанихи и Дикого над окружающими. «Но чудное дело, - пишет Добролюбов в статье «Луч света в темном царстве», - самодуры русской жизни начинают, однако же, ощущать какое-то недовольство и страх, сами не зная перед чем и почему выросла другая жизнь, с другими началами, и хотя далеко она, еще и не видна хорошенько, но уже дает себя предчувствовать и посылает нехорошие видения темному произволу самодуров». Таково «темное царство» - воплощение всего строя жизни царской России: бесправие народа, произвола, угнетения человеческого достоинства проявления личной воли. Катерина - натура поэтическая, мечтательная, свободолюбивая. Мир ее чувств и настроений сформировался в родительском доме, где она была окружена заботой и лаской матери. В атмосфере ханжества и назойливости, мелочной опеки конфликт между «темным царством» и душевным миром Катерины зреет постепенно. Катерина терпит лишь до поры. Не найдя отзвука в сердце недалекого и забитого мужа, ее чувства обращаются к человеку, непохожему на всех окружающих. Любовь к Борису вспыхнула с силой, свойственной такой впечатлительной натуре, как Катерина, она стала смыслом жизни героини. Катерина вступает в конфликт не только с окружающей средой, но и самой собой. В этом трагизм положения героини.
Для своего времени, когда Россия пережила период громадного общественного подъема перед крестьянской реформой, драма «Гроза» имела важное значение. Образ Катерины принадлежит к лучшим образам женщин не только в творчестве Островского, но и во всей русской художественной литературе.
За границей
Василий Абгарович Катанян:
Когда Маяковскому на вечерах задавали вопрос: «Почему вы так много путешествуете?» – он отвечал строчками из Лермонтова:
Под ним струя светлей лазури,
Над ним луч солнца золотой,
А он, мятежный, ищет бури,
Как будто в бурях есть покой.
Это, конечно, в шутку. В действительности он скорее не любил путешествовать, чем любил.
И все же начиная с 1922 года он почти каждый год выезжал за границу; к тому же за пять лет он объездил пятьдесят четыре города советской страны.
Девять раз Маяковский переезжал границу Страны Советов, направляясь на Запад.
Дважды Маяковский собирался совершить кругосветное путешествие.
Один раз он побывал в Америке – в Мексике и Соединенных штатах.
Один раз – проездом – в Испании.
Один раз – в Чехословакии.
Один раз – в Польше.
Один раз – в Латвии.
Шесть раз – в Германии и шесть раз – во Франции.
Он хотел еще побывать в Англии – ему не дали визу. Собирался в Италию – не получилось. Замышляя кругосветное путешествие, он хотел посмотреть Южную Америку, Турцию, Японию.
Его тянула ездить не любовь к путешествиям, не любопытство туриста и совсем не природная непоседливость.
Он был прав и совершенно точен, когда говорил, что ему «необходимо ездить». Эта необходимость была творческая. Это были безусловно рабочие побуждения, осознаваемые, может быть, наполовину интуитивно.
Поэту с таким живым и непосредственным творческим восприятием, с такой острой и активной реакцией на явления внешнего мира эти поездки давали очень много.
Помимо «перемены места», о которой Маяковский говорил как об одном из творческих «ухищрений», заменяющих поэту необходимую дистанцию пространства и времени между описываемым событием, предметом и собой; помимо выключения из привычной обстановки московских улиц, редакций, своей рабочей комнаты, – такое периодическое выключение тоже помогало работе, – помимо всего этого, его путешествия по городам СССР и за границей давали очень много нового материала, новых впечатлений, новых тем, которые обращались в стихи.
Мне необходимо ездить. Обращение с живыми вещами почти заменяет мне чтение книг. Я жил чересчур мало, чтобы выписать правильно и подробно частности.
Я жил достаточно мало, чтобы верно дать общее.
Александр Михайлович Родченко:
Володя очень часто ездил за границу. Он не любил пышных проводов, встреч. Его отсутствие не бросалось в глаза: он продолжал печататься в газетах, вдали от родины он жил ее интересами.
Володя привозил с собой туго набитые чемоданы. Чего тут только не было! Книги и журналы по искусству, плакаты, театральные афиши, каталоги выставок, проспекты, фотографии. Маяковский в узком кругу обычно мало рассказывал о том, что видел. Зато в публичных выступлениях, в стихах, он выкладывал все, что накопилось у него там, на чужбине; заграничные впечатления часто облекались у него в форму блестящего памфлета. Мне казалось тогда, что дома он потому ничего не рассказывал, что не хотел повторяться перед слушателями, перед читателями.
Маяковский терпеть не мог коллекционирования – в буквальном и переносном смысле этого слова. Поэтому одновременно с тем, как в публичных докладах, стихах опустошались запасы его заграничных впечатлений, так таяло содержимое чемоданов. Там, на Западе, Маяковский горячо интересовался левым, революционным искусством живописи, театра, кино, скульптуры, архитектуры. Вместе с монографиями, проспектами, каталогами он привозил нам дыхание искусства современного Запада, показывал нам его таким, каким оно было в действительности.
Соломон Самуилович Кэмрад:
– Зачем вы ездите за границу? – спросили у поэта на вечере в Доме Комсомола Красной Пресни 25 марта 1930 года.
– Я там делаю то же, что и здесь, – отвечал поэт. – Там я писал стихи и выступал на собраниях, говорил о коммунистической партии.
– Я путешествую для того, чтобы взглянуть глазами советского человека на культурные достижения Запада, – объяснял Маяковский в другом случае. – Я стремлюсь услышать новые ритмы, увидеть новые факты и потом передать их моему читателю и слушателю. Путешествую я, стало быть, не только для собственного удовольствия, но и в интересах всей нашей страны.
Василий Абгарович Катанян:
Единственный (кроме русского) язык, на котором Маяковский свободно объяснялся, это был язык его детства – грузинский. Но он меньше всего мог ему пригодиться в его поездках по Западной Европе и Америке.
Когда кто-то в разговоре высказал предположение, что Маяковский, разъезжая столько по заграницам, должен хорошо владеть языками, он очень удивился:
– Почему вы так думаете?
– А как же – гимназическое образование плюс заграничные поездки…
– К сожалению, нет, – возразил Маяковский, – заграничные поездки минус гимназическое образование. <…>
Маяковский путешествовал с маленькими словариками, с несколькими готовыми фразами в записной книжке, с брошюрками <…> которые могли помочь заказать номер в гостинице, выбрать завтрак, купить папиросы.
Он ходил в полпредства и торгпредства «отводить советскую душу», просил товарищей погулять с ним; а когда оставался один, тогда было особенно «плохо без языка». Тогда иной раз весь вечер с прогулкой и сиденьем в кафе наполнялся одной фразой, несколько раз повторяемой официанту на разные интонации:
– Коктейль шампань, силь ву пле!
А если, бывало, кельнер или шофер такси вдруг обратится к нему с чем-нибудь, из нескольких фраз запоминалось одно или два слова, и потом в гостинице они отыскивались в словаре и по ним восстанавливался смысл сказанного.
Все это, конечно, не украшало его жизнь за границей.
И даже когда встречались в поездках друзья, с которыми можно было не расставаться, – как это было, например, в Нью-Йорке, где жил старый друг Маяковского Давид Бурлюк, – и тогда незнание языка мешало, раздражало, утомляло.
Соломон Самуилович Кэмрад:
В Париж из Берлина Маяковский выехал 17 или 18 ноября (1922 г. – Сост.). Сохранилась его открытка из Берлина к Рите Райт, с которой он занимался до отъезда немецким языком: «Эх, Рита, Рита! Учили Вы меня немецкому языку, а мне по-французски разговаривать». В Берлине Маяковский был вместе с друзьями и не очень нуждался в познаниях немецкого языка. В Париж же он ехал один. Был составлен и занесен в записную книжку кратчайший словарик необходимых французских глаголов и выражений: идти, хотеть, мочь, знать, брать, чистить, вчера, прямо, спички, все равно, дорого, скорей, силь ву пле, здесь живет мсье X? Какая комната? Faites repasser mon costume (прогладьте мой костюм), Coupez moi des cheveux tout cour! (постригите мне волосы совсем коротко!) и т. д. и т. д.
С этим запасом слов Маяковский отбыл в Париж.
Он осмотрел все, что только можно было осмотреть в Париже за такой короткий срок: от Палаты депутатов до «Осеннего салона». Он познакомился с работами десятка художников, побывав в их мастерских, – Пикассо, Делонэ, Брак, Леже, Гончарова, Ларионов, Барт и др.; он видел купцов, которые торгуют картинами; он ездил на фабрику пианол; слушал композитора Стравинского; пытался познакомиться с Анатолем Франсом и Барбюсом, виделся с Кокто, присутствовал на похоронах Марселя Пруста; побывал в нескольких театрах и съездил за город посмотреть знаменитый парижский аэродром.
Владимир Владимирович Маяковский:
Париж видит сейчас первых советских русских. Красная паспортная книжечка РСФСР – достопримечательность, с которой можно прожить недели две, не иметь никаких иных достоинств и все же оставаться душой общества, вечно показывая только эту книжечку.
Всюду появление живого советского производит фурор с явными оттенками удивления, восхищения и интереса (в полицейской префектуре тоже производит фурор, но без оттенков). Главное – интерес: на меня даже установилась некоторая очередь. По нескольку часов расспрашивали, начиная с вида Ильича и кончая весьма распространенной версией о «национализации женщин» в Саратове.
Компания художников (казалось бы, что им!) 4 часа слушала с непрерываемым вниманием о семенной помощи Поволжью. Так как я незадолго перед этим проводил агитхудожественную кампанию по этому вопросу, у меня остались в голове все цифры.
Этот интерес у всех, начиная с метельщика в Галле, с уборщика номера, кончая журналистом и депутатом.
Лев Вениаминович Никулин:
Он был признанным послом Москвы, московским полпредом поэзии, поэтом Интернационала в городе-памятнике трем революциям. Среди парижской старомодности, пятиэтажных буржуазных домов, газовых фонарей, железных ставней, среди французского консерватизма, устойчивого удобного быта он ходил бездомный и непримиримый, потому что его домом были улица и трибуна. Но он очень хорошо понимал очарование этого города, сочетающего бюрократическую старомодность Третьей республики с чиновным цезаризмом Наполеона и трехсотметровым прыжком в будущее башни Эйфеля.
Он любил женщин этого города с их врожденным вкусом и врожденной нескромностью, он понимал парижских художников с их чувством плоскости формы, чувственной любовью к краске и утонченностью, доходящей до бесстыдства и самолюбования.
Он понимал и любил сумеречный парижский пейзаж – лиловые, оранжевые и синие огоньки на Сене и пламя дымного зимнего заката над Триумфальной аркой. Такое небо было и в те парижские зимы, когда на площади Согласия стояло деревянное «П» гильотины. Ее тонкие сухие деревянные ноги стоят в истории не менее крепко, чем слоновые кубообразные ноги Триумфальной арки на площади Звезды.
Он многое любил и все понимал в этом городе, где хотел бы умереть «если б не было такой земли – Москва».
На площади Concorde (Согласия) Владимир Владимирович остановил такси и сказал:
– Я влюблен в эту площадь и хотел бы на ней жениться. Пока хоть постоим и полюбуемся.
Эльза Триоле:
Гостиница «Истрия» (в Париже. – Сост.), где останавливался Маяковский, изнутри похожа на башню: узкая лестничная клетка с узкой лестницей, пятью лестничными площадками без коридоров; вокруг каждой площадки – пять одностворчатых дверей, за ними – по маленькой комнате. Все комнаты в резко-полосатых, как матрацы, обоях, в каждой – двуспальная железная кровать, ночной столик, столик у окна, два стула, зеркальный шкаф, умывальник с горячей водой, на полу потертый желтый бобрик с разводами. Из людей известных там в то время жили: художник-дадаист Пикабия с женой, художник Марсель Дюшан, сюрреалист-фотограф американец Ман Рей со знаменитой в Париже девушкой, бывшей моделью, по имени Кики и т. д. <…>
В 24-м году он был особенно мрачен. Пробыл в Париже около двух месяцев, ни на шаг не отпуская меня от себя, будто без меня ему грозят неведомые опасности. Сильно сердился на незнание языка, на невозможность с блеском показать французам советского поэта. Часто я заставала его за писанием писем в Москву, причем он сидел на полу, а бумагу клал на кровать – столик был обычно чем-нибудь завален. Тосковал. Это не мешало нам бродить по Парижу, ходить в магазин «Олд Ингланд» за покупками… Впрочем, в отношении покупок раз от раза не отличался: в «Олд Ингланд» покупались рубашки, галстуки, носки, пижамы, кожаный кушак, резиновый складной таз для душа, в магазине «Инновасион» – особенные чемоданы с застежками, позволяющими регулировать глубину чемодана, дорожные принадлежности – несессеры, стакан, нож, вилка, ложка в кожаном футляре – вещи, нужные Маяковскому для его лекционных поездок по России.
Валентина Михайловна Ходасевич:
Маяковский и Эльза мрачные. Мрак оттого, что сразу по приезде Маяковский получил из главной префектуры (полиции) предложение покинуть Францию в двадцать четыре часа, несмотря на то, что у него была виза на месяц. Они с Эльзой отправились в префектуру узнать, в чем дело. Попали в кабинет к важному чиновнику. Маяковский не говорит по-французски, и Эльза выясняет обстоятельства дела. Чиновник заявляет:
– Мы не хотим, чтобы к нам приезжали люди, которые, покинув Францию, грубо нас критикуют, издеваются над избранниками народа и все это опубликовывают у себя на родине.
Эльза переводит сказанное Маяковскому – он утверждает, что это недоразумение.
– Значит, вы не писали?
Чиновник нажимает кнопку на столе, и в комнате возникает молодой человек, которому он что-то тихо говорит. Молодой человек удаляется и вскоре возвращается – в руках у него газета «Известия».
– Вы, вероятно, узнаете это? – спрашивает чиновник. Не узнать напечатанного в «Известиях» стихотворения «Телеграмма мусье Пуанкаре и Мильерану» было невозможно…
Деваться некуда. Маяковский говорит, что ведь французы, очевидно, согласились с его мнением: сняли Пуанкаре с его высокого поста и заменили другим. Эльза пытается убедить чиновника, что Маяковский не представляет опасности для Франции – он не говорит ни слова по-французски. Вдруг Маяковский, узнав, что она сказала, произносит: «Jambon». Чиновник мрачно повторяет, что Маяковский должен быть через двадцать четыре часа за пределами Франции.
Но литературная общественность Парижа, особенно молодые поэты, узнав, что Маяковского лишили визы, стали срочно собирать подписи протеста. На следующий день я с утра примчалась к Эльзе узнать, как дела Маяковского. Угроза выселения еще оставалась в силе. Кто-то из поэтов по телефону просил Эльзу и Маяковского быть в двенадцать часов дня в кафе – там должны собраться поэты и привезти петицию с подписями, которых было уже более трехсот. За Маяковским должен заехать один из поэтов. Владимир Владимирович сказал мне: «Едем с нашими – может, будет интересно». Мы подъехали на такси и вошли. Это кафе, где часто собирались рабочие. Внутри стояли большие столы из толстых досок, скамьи и табуреты. В одном из отсеков помещения, у окна на улицу, за столом и вокруг собрались желавшие помочь Маяковскому – их было много. Раздались аплодисменты, кричали: «Маяковский!» Он приветствовал всех поднятой рукой. Сел. Все шумели и толпились вокруг. Эльза была переводческой инстанцией между Маяковским и собравшимися. Продолжали входить опоздавшие. Кто-то сказал: «Может, лучше не делать много шума?..» – «Нет, наоборот!» Выяснилось, что собрались для демонстрации преданности Маяковскому и возмущения префектурой. Кто-то подошел и показал большие листы с подписями. «Мы добьемся, вы останетесь в Париже! Выбраны делегаты, поедут разговаривать с полицией…» Маяковский был растроган, нежно улыбался и вдруг опять мрачнел. Его очень раздражало незнание языка. Кто-то предложил читать стихи. Желторотый поэт влез на стол и читал с руладами очень благозвучные стихи. Маяковский достал из кармана монетку – вопрошал и проверял судьбу: выходило «решка». Он раздражился, встал, оперся на палку, поднял руку – все затихли, и он, прочитав стихи, быстро направился на улицу.
Поэтам удалось получить небольшую отсрочку отъезда Маяковского из Франции.
Лидия Николаевна Сейфуллина (1889–1954), писательница:
Для выступления корифеев нашей литературы тогда помещений за границей не предоставляли. Для поэта Маяковского было его почитателями откуплено на один вечер большое кафе Вольтера. Где находится оно в Париже, я точно не вспомню. Но ясно помню, одним рядом окон оно выходит на площадь. Задолго до начала вечера на этой площадке встал на дежурство отряд конной полиции. Но не мог помешать скопиться на площади плотной людской толпе, не имеющей возможности проникнуть в кафе, еще днем заполненное людьми, желающими слышать Маяковского.
В открытые окна на площадь и прилегающую к другой стороне здания улицу достаточно ясно доносилось каждое слово поэта, благодаря замечательной его дикции и сильному голосу. Среди собравшихся были и злостные эмигранты, ненавистники Советской России. Ярыми выкриками они требовали, чтобы Маяковский читал свои дореволюционные стихи. Но поэт упрямо читал свои произведения, созданные уже после Октябрьской революции. Тогда усилились враждебные выкрики. За всю мою жизнь я знала только одного человека, который под яростные крики враждебной толпы, под натиском множества таких криков, внешне сохранял полное достоинства спокойствие.
Эльза Триоле:
Бывали мы ежедневно, как Ромул и Рем, в кафе на Монпарнасе. Там сразу Маяковского окружали русские, и свои, и эмигранты, и полуэмигранты; а также и французы, которым он меня немедленно просил объяснить, что он говорит только на «триоле». Русских появление Маяковского чрезвычайно возбуждало, и они о нем плели невероятную и часто гнуснейшую ерунду. <…>
В 1924 году Маяковский в Париже американской визы так и не дождался. Уехал в Москву, но через полгода опять вернулся за тем же, рассчитывая отправиться в кругосветное путешествие. Из Москвы он на этот раз летел и с восторгом рассказывал мне, как на границах летчик, из вежливого озорства, «приседал на хвост».
Давид Давидович Бурлюк:
Тщетно Маяковский добивался разрешения на въезд в «страну свобод». По этому поводу автор этих строк имел беседу с юрисконсультом по делам СССР Чарльзом Рехтом.
Адвокат на мой вопрос, могут ли Маяковского впустить в Америку, ответил, покачав головой:
– Не думаю. Очень уж выражены в нем стихийная революционность и наклонность к широчайшей агитации.
Соломон Самуилович Кэмрад:
«В Америку попасть трудно. А советскому человеку тем более. Начнут слишком пристально рассматривать паспорт, и придется, быть может, поплакать на «Острове слез».
«Вот почему, – продолжает корреспондент, – поэту пришлось обходным маневром заехать в Америку, с тылу пробраться в США».
В воспоминаниях Л. Я. Хайкиса, отрывок из которых был напечатан в газетах, говорится: «Маяковскому удалось получить визу, только убедив американское консульство в Мексике, что он просто рекламный работник Моссельпрома и Резинотреста». <…> «Для первого знакомства» Маяковского, как известно, на границе арестовали.
Владимир Владимирович Маяковский:
Полицейский всунул меня и вещи в автомобиль. Мы подъехали, мы вошли в дом, в котором под звездным знаменем сидел человек без пиджака и жилета.
За человеком были другие комнаты с решетками. В одной поместили меня и вещи.
Я попробовал выйти, меня предупредительными лапками загнали обратно.
Невдалеке засвистывал мой нью-йоркский поезд.
Сижу четыре часа.
Пришли и справились, на каком языке буду изъясняться.
Из застенчивости (неловко не знать ни одного языка) я назвал французский.
Меня ввели в комнату.
Четыре грозных дяди и француз-переводчик.
Мне ведомы простые французские разговоры о чае и булках, но из фразы, сказанной мне французом, я не понял ни черта и только судорожно ухватился за последнее слово, стараясь вникнуть интуитивно в скрытый смысл.
Пока я вникал, француз догадался, что я ничего не понимаю, американцы замахали руками и увели меня обратно.
Сидя еще два часа, я нашел в словаре последнее слово француза.
Оно оказалось:
– Клятва.
Клясться по-французски я не умел и поэтому ждал, пока найдут русского.
Через два часа пришел француз и возбужденно утешал меня:
– Русского нашли. Бон гарсон.
Те же дяди. Переводчик – худощавый флегматичный еврей, владелец мебельного магазина.
– Мне надо клясться, – робко заикнулся я, чтобы начать разговор.
Переводчик равнодушно махнул рукой:
– Вы же скажете правду, если не хотите врать, а если же вы захотите врать, так вы же все равно не скажете правду.
Взгляд резонный.
Я начал отвечать на сотни анкетных вопросов: девичья фамилия матери, происхождение дедушки, адрес гимназии и т. п. Совершенно позабытые вещи!
Переводчик оказался влиятельным человеком, а, дорвавшись до русского языка, я, разумеется, понравился переводчику.
Короче: меня впустили в страну на 6 месяцев как туриста под залог в 500 долларов.
Уже через полчаса вся русская колония сбежалась смотреть меня, вперебой поражая гостеприимством.
Из отчета газеты «Фрайгайт» (Нью-Йорк):
Маяковский заявил:
– Я – только первый «мизинец» своей страны. Америка отделена от России 9000 миль и огромным океаном. Океан можно переплыть за 5 дней. Но то море лжи и клеветы, которое вырыли белогвардейцы, в короткий срок преодолеть нельзя. Нужно работать много и упорно, чтобы могучая рука новой России могла пожать без помех могучую руку новой Америки.
Давид Давидович Бурлюк:
Маяковский не любил сниматься и никогда не давал на это разрешения. Но однажды, стоя на Бруклинском мосту, со светящимися башнями подле, он позволил себя снять, надписав на фото: «Маяковский и Бруклинский мост – из родственных чувств к нему».
Элизабет Джонс. Из бесед с Патрицией Дж. Томпсон:
Он был действительно в настоящем восторге от Бруклинского моста. Мне было знакомо это чувство по московским инженерам и студентам инженерного института. Один американский журналист, которого я познакомила с ними, сказал: «Боже мой, да они знают каждый болт в Бруклинском мосту». Это действительно было достижением того времени. И Маяковский ходил по нему, была лунная ночь. Это было здорово. Он был так счастлив погулять по Бруклинскому мосту!
Владимир Владимирович Маяковский. Из беседы с журналистом нью-йоркской газеты «Фрайгайт»:
– Вот мы – «отсталый», «варварский» народ. Мы только начинаем. Каждый новый трактор для нас – целое событие. Еще одна молотилка – очень важная вещь. Что касается вновь открытой электростанции – то это уже совсем замечательное дело. За всем этим мы пока еще приезжаем сюда. И все же – здесь скучно, а у нас – весело, здесь все пахнет тленом, умирает, гниет, а у нас вовсю бурлит жизнь, у нас будущее.
До чего тут только не додумались?! До искусственной грозы. Тем не менее прислушайтесь, и вы услышите мертвую тишину. Столько электричества, такая масса энергии и света, что даже солнце не может с ним конкурировать, – и все же темно. Такая огромная страна, с тысячами всевозможнейших газет и журналов – и такое удивительное косноязычие, никакого тебе красноречия. Рокфеллеры, Морганы, Форды – вся Европа у них в долгу, тресты над трестами – и такая бедность.
Вот я иду с вами по одной из богатейших улиц мира, с небоскребами, дворцами, отелями, магазинами и толпами людей, и мне кажется, что я брожу по развалинам, меня гнетет тоска. Почему я не чувствую этого в Москве, где мостовые действительно разрушены и до сих пор еще не починены, многие дома сломаны, а трамваи переполнены и изношены донельзя? Ответ простой: потому что там бурлит жизнь, кипит, переливается через край энергия всего освобожденного народа – коллектива; каждый новый камень, каждый новый кирпич на стройке есть результат целеустремленной, творческой инициативы самих масс.
А здесь? Здесь нет энергии, одна сутолока бесформенной, сбитой с толку толпы одураченных людей, которую кто-то гонит, как стадо, то в подземку, то из подземки, то в «эл», то с «эл».
Все грандиозно, головокружительно, вся жизнь – «Луна-парк». Карусели, аэроплан, привязанный зачем-то железной цепью к столбу, любовная аллея, которая вот-вот должна привести в рай, бассейн, мгновенно наполняемый водой при помощи пожарной кишки, – все это грандиозно, головокружительно, но все это только для того, чтобы еще больше заморочить людям голову, выпотрошить их карман, лишить их инициативы, не дать им возможности думать, размышлять. Так и дома, и на фабрике, и в местах для развлечений. Радость отмерена аршином, печаль отмерена аршином. Даже деторождение – профессия… И это свобода? <…>
Предвечерний шум на Пятой авеню разбудил в Маяковском потребность вернуться к разговору, происходившему два дня назад. Он беспрерывно курит свои длинные русские папиросы, ходит из угла в угол, наконец останавливается и бурчит:
– Поди возись тут с индивидуумом. Это пока не стоит труда. Какое значение он имеет по сравнению с миллионами? Он ничего не может поделать, абсолютно ничего. Америка лишний раз убедила меня в этом и все больше и больше убеждает. Ах, черт возьми! Такая гигантская техника, настоящая мистерия индустриализма, и такая духовная отсталость, просто дрожь берет. Эх, да ведь если бы наши русские рабочие и крестьяне достигли хоть одной трети такой индустриализации, какие чудеса они бы показали. Они бы не одну новую Америку открыли.
Василий Абгарович Катанян:
Но, несмотря на весь интерес к путешествиям, к новым странам и людям, – несмотря на то, что организовать такое путешествие стоило ему подчас больших трудов, возни и беготни: добыть визы, паспорта, деньги и т. д., Маяковский, едва начав поездку, едва переехав советскую границу, начинал уже скучать по Москве, тосковать и рваться назад.
Эльза Триоле:
И с кем бы Маяковский ни говорил, он всегда и всех уговаривал ехать в Россию, он всегда хотел увезти все и вся с собой, в Россию. Звать в Россию было у Володи чем-то вроде навязчивой идеи. Стихи «Разговорчики с Эйфелевой башней» были написаны им еще в 1923 году, после его первой поездки в Париж:
Идемте, башня!
Из книги Страницы дипломатической истории автора Бережков Валентин МихайловичЗа государственной границей В первой половине июля 1944 года войска 1-го Прибалтийского фронта продвинулись на глубину до 140 км, открыв себе путь к подступам Восточной Пруссии. На этом направлении немецкое командование сосредоточило крупную группировку. Оно стянуло в
Из книги Говорит Билл Гейтс автора Лоу Дженет Из книги Александр Герцен. Его жизнь и литературная деятельность автора Соловьев ЕвгенийГлава IX. За границей С конца 1835 года силы Ивана Алексеевича постоянно уменьшались, он явным образом угасал, особенно по смерти Сенатора, к которому был сильно привязан, разумеется по-своему. Проболев несколько месяцев, старый скептик умер, и кончилась еще одна ненужная
Из книги Екатерина Дашкова. Ее жизнь и общественная деятельность автора Огарков В ВГлава IV. За границей Цели и причины поездки. – Просьбы об отпуске к Екатерине II. – Пособие на поездку. – Встреча с Фридрихом Великим. – Знакомство с Гамильтон. – Частые свидания с Дидро. – Портрет Дашковой, описанный Дидро. – Ранняя старость княгини. – Свидание с
Из книги Над снегами автора Фарих ФабиоМЫ ЗА ГРАНИЦЕЙ В Хакодате мы прибыли поздно ночью. Еще далеко не доходя до порта, мы долго любовались японским осыпанным огнями берегом. Яркие огоньки мигали, мерцали и словно переливались с одного конца города до другого. По мере того как «Литке» подходил к ним ближе и
Из книги Александр Степанович Попов автора Головин Григорий ИвановичЗа границей или у себя? «Наступило время вводить беспроволочный телеграф на судах нашего флота», - говорилось в докладной записке председателя Технического комитета вице-адмирала Дикова.Да, наступило. Теперь никто не возражал. Даже вице-адмирал Тыртов. Этот чиновник из
За границей Родины В декабре 1943 года 1848-й полк получил 57-миллиметровые пушки и на время изучения нового оружия, а также с целью пополнения был отведен во второй эшелон.1844-й и 1846-й полки бригады продолжали наступать - шли на северо-запад. Они форсировали южный Буг, Днестр,
Из книги Чехов автора Соболев Юрий ВасильевичЗа границей В марте, по предложению А. С. Суворина, Чехов выехал вместе с ним за границу. Это была его первая заграничная поездка. Они отправились в Южную Европу - из Вены в Италию. Венеция, Флоренция, Болонья, затем Ницца, Неаполь и, наконец, Париж.Есть несколько
Из книги Михаил Шолохов в воспоминаниях, дневниках, письмах и статьях современников. Книга 1. 1905–1941 гг. автора Петелин Виктор Васильевич59 дней за границей Беседа с Михаилом ШолоховымВчера поздно вечером наш сотрудник беседовал по телефону с Михаилом Шолоховым, автором «Поднятой целины» и «Тихого Дона», находящимся в Париже.– Трудно сказать просто: два месяца назад я выехал из Москвы, – говорит тов.
Из книги 10 гениев науки автора Фомин Александр ВладимировичЗа границей В январе 1859 года Совет Петербургского университета принял решение, согласно которому Менделеев мог отправиться в заграничную командировку. К этому моменту Дмитрий Иванович уже не только читал лекции в университете, но и вел занятия в Кадетском корпусе и
Из книги Три женщины, три судьбы автора Чайковская Ирина Исааковна6. За границей Почти год - с половины августа 1856-го до конца июня 1857-го - Некрасов проводит за границей. Это время - кульминация его отношений с Панаевой. Складываются они, как и до того, в России, непросто. В отношении Тургенева поэт, по его собственным словам, дошел до
Из книги Маяковский без глянца автора Фокин Павел ЕвгеньевичЗа границей Василий Абгарович Катанян:Когда Маяковскому на вечерах задавали вопрос: «Почему вы так много путешествуете?» – он отвечал строчками из Лермонтова: Под ним струя светлей лазури, Над ним луч солнца золотой, А он, мятежный, ищет бури, Как будто в бурях есть
Из книги Николай Рерих. Запечатлевший тайну автора Болдырев Олег ГеннадьевичЗА ГРАНИЦЕЙ Летом 1918 года граница между Финляндией и Россией закрылась и вернуться в Петроград стало невозможно, да и небезопасно. Однако понемногу стало проходить долго мучившее воспаление легких, что позволило вернуться к любимому творчеству. Николай Константинович в
Из книги Повесть о моей жизни автора Кудрявцев Федор ГригорьевичЗа границей Первые впечатления В Австрию мы поехали через Германию, потому что так было ближе до Карлсбада и, кроме того, мы могли остановиться на пару дней в Берлине, поэтому и билеты были взяты только до этого города.Поезд отошел вечером с Варшавского вокзала. Утром мы
«Литература Маяковского» - В.В.Маяковский: индивидуалист или гуманист. План. Учебник для ВУЗов. / Под ред. Поэт-гуманист. Мнения о нем. «Что ни говори, а Маяковского не выкинешь. Список использованной литературы: В.В.Маяковский: индивидуалист или гуманист? Я буду солнце лить свое, а ты – свое, стихами”… Поэт-индивидуалист.
«Владимир Маяковский творчество» - 1907 - Знакомство с революционерами, участие в социал-демократическом кружке. Сборники стихотворений (1913 – 1925). Бульварам и площади было не странно увидеть на зданиях синие тоги. Ждал я: но в месяцах дни потерялись, Сотни томительных дней. Маяковский учился в Кутаисской гимназии. Основные черты творчества.
«Жизнь и творчество В.В.Маяковского» - Акцентный стих. Лирический герой раннего Маяковского. Futurum - будущее) - авангардистское направление в европейском искусстве 1910-1920 годов. В.Маяковский. В литературе - переплетение документального материала и фантастики, в поэзии - языковое экспериментирование. Прошлое тесно…”. Рог времени трубит нами в словесном искусстве.
«Маяковский Необычайное приключение на даче» - Владимир Маяковский «Необычайное приключение, бывшее с Владимиром Маяковским летом на даче». Ладно, не горюй, смотри на вещи просто! В сто сорок солнц закат пылал… Светить - и никаких гвоздей, вот лозунг мой и солнца!
«Жизнь Маяковского» - В мае 1929 знакомится с Маяковским будучи уже замужем за М. Яншиным. Последний человек, видивший Маяковского живым. Обложка «Облако в штанах». Знакомство с Татьяной Яковлевой 1929 - Берлин, Париж, Ницца, Монте-Карло. Пошел в Смольный. Лиля - люби меня. 7.7.1893, село Багдади – 14.4.1930, Москва. Лиличка «дай хоть последней нежностью выстелить твой уходящий шаг».
«Урок Маяковский» - Цели урока: 1. Знакомство с необычной лирикой поэта. 2. Опережающее представление о футуризме. 3. Знакомство с текстом стихотворения. Работа тяжёлая, но люди не могут жить без света. Стихотворение в авторском исполнении. Светить и никаких гвоздей – вот лозунг мой и солнца! О каком призвании идёт речь?
Всего в теме 33 презентации
Когда для большинства советских людей зарубежные вояжи были непозволительной роскошью, Маяковский выезжал за пределы России ежегодно. Путешествовать по миру поэт любил. Но боялся…
За жизнь Владимир Маяковский проехал 150 000 километров, 9 раз побывал за границей. Он писал: «Мне необходимо ездить. Обращение с живыми вещами почти заменяет мне чтение книг…» Однако в Берлине поэт большую часть времени провел в гостиничном номере, играя в карты. В письмах из Парижа стонал, как ему скучно. Мешало незнание иностранных языков. Если в Германии Маяковский еще мог изъясняться, то, как он шутил, во Франции ему приходилось разговаривать на «триоле» (роль переводчика выполняла Эльза Триоле, сестра Лили Брик), а в Америке - на «бурлюке» (поэт Давид Бурлюк - один из основоположников футуризма, эмигрировавший в США) и на «элли» (Элли Джонс - американская любовь поэта).
К тому же путешествия пугали Маяковского антисанитарией, он был болезненно брезглив - его отец умер от заражения крови из-за того, что укололся канцелярской скрепкой. Тяготило поэта и вынужденное бездействие в дороге. Маяковский развлекался тем, что составлял графики поведения, в которых предписывалось то рассказывать глупости, то читать или молчать. Соблюдения этих графиков требовал и от попутчиков. Самое длинное путешествие Маяковского через Европу и Мексику в США (в России их называли тогда САСШ - Северо-Американские Соединенные Штаты) продолжалось полгода.
МЕХИКО
(1925 г.)
Как почетному гостю принимающая сторона покупает Маяковскому билет в вагон международного класса. Однако встречавшие его мексиканский художник Диего Ривера с помощницей видят Маяковского, выходящим из вагона 2-го класса. Ривера говорил: «Если Маяковский будет путешествовать по Мексике, он поедет только во 2-м классе, чтобы увидеть нас такими, какие мы есть…»
ЧИКАГО
(1925 г.)
«Чикаго не стыдится своих фабрик, не отступает с ними на окраины. Без хлеба не проживешь, и Мак-Кормик выставляет свои заводы сельскохозяйственных машин центральней, даже более гордо, чем какой-нибудь Париж - какой-нибудь Нотр-Дам. Без мяса не проживешь, и нечего кокетничать вегетарианством - поэтому в самом центре кровавое сердце - бойни…»
ДЕТРОЙТ
1925 г.)
«Не знаю, на сколько человек здесь приходится один автомобиль (кажется, на четыре), но я знаю, что на улицах их много больше, чем людей. ...Вечером желающему поставить автомобиль надо съехать с главной улицы в боковую, да и там поездить минут десять, а поставив в обнесенный загон, ждать потом, пока ее будут выволакивать из-за тысяч других машин».
ХАРЬКОВ
(1913 г.)
Харьков - первый город в большом турне вместе со скандальными литераторами-футуристами. За четыре месяца они объехали 15 городов и везде собирали полные залы, несмотря на запреты и полицейский надзор. «Вчера на Сумской улице творилось нечто сверхъестественное: громадная толпа запрудила улицу. Что случилось? Пожар? Нет. Это среди гуляющей публики появились вожди футуризма - Бурлюк, Каменский, Маяковский. Все трое в цилиндрах, из-под пальто видны желтые кофты, в петлицах воткнуты пучки редиски», - писали в местной газете.
КУОККАЛА
(1915 г.)
Все лето поэт живет на берегу Финского залива в дачном поселке известных художников, критиков и литераторов.
Маяковский, которого печатают крайне плохо, придумал остроумный способ выживания: «Семизнакомая система. Установил семь обедающих знакомств. В воскресенье «ем» Чуковского, понедельник - Евреинова и т. д. В четверг было хуже - ем репинские травки. Для футуриста ростом в сажень - это не дело».
БЕРЛИН
В начале 1920-х Берлин - литературная столица русской эмиграции. Кварталы вокруг Курфюрстендамма называют «Невским проспектом». В условиях инфляции даже советские граждане могут вести здесь роскошную жизнь. Мая ковский и Брики селятся в «Курфюрстенотеле», для Лили регулярно покупаются букеты, а сама она приобретает шубу за сумму, соответствовавшую всего одному доллару.
ПАРИЖ
(1922, 1923, 1924, 1925, 1927, 1928 гг.)
Париж для Маяковского - это не только литературные дебаты, но и возможность «приодеть» себя и Бриков. У портных поэт заказывает костюмы, в магазине «Олд Ингланд» покупает рубашки, галстуки, пижамы, в «Инновасионе» - чемоданы, несессеры, ложку в кожаном футляре. «Он очень любил хорошо сработанные, умные, ладные вещи и радовался им как изобретению», - вспоминала Эльза Триоле.
НОРДЕРНЕЙ
(1923 г.)
3 июля Маяковский с Бриками отправляются на «немецкие каникулы».
Часть пути летят на аэроплане - редкий для того времени способ передвижения. Москва - Кёнигсберг (ныне Калининград) - первая в нашей стране регулярная международная авиалиния. Ее открыли в мае 1922-го. Рейсы совершали два раза в неделю, время в пути составляло 8 часов 45 минут (сейчас полтора часа). Август проводят на острове Нордерней: «Дыра дырой, ни хорошая, ни дрянная - немецкий курорт...»
СВЕРДЛОВСК
Ныне Екатеринбург
(1928 г.)
После выступлений Маяковский едет посмотреть дом Ипатьева и место, где похоронили Романовых. Где это точно, никто не знал. Ехали в розвальнях, укутавшись в тулупы. Позже Маяковский говорил: «Конечно, как будто ничего особенного - посмотреть могилу царя. Да и, собственно говоря, ничего там не видно. Ее даже трудно найти, находят по приметам, причем этот секрет знаком лишь определенной группе лиц».
Александр Генис: Сегодня, когда отношения между Россией и Америкой, стали самыми напряженными со времен первой Холодной войны, АЧ решил вспомнить, с чего все начиналось. Мы хотим подробно рассказать о том, какими видели США наши знаменитые писатели.
Слушайте и читайте третью передачу цикла исторических репортажей Владимира Абаринова “Русские писатели в Америке”. Героем первого эпизода был Максим Горький, второго - Сергей Есенин. (Полностью эти материалы можно найти и .
Сегодня речь пойдет о путешествии в США Владимира Маяковского.
Владимир Абаринов: Маяковский невзлюбил Америку задолго до того, как ее увидел. И все-таки очень хотел на нее посмотреть. Он вообще собрался в кругосветное путешествие по примеру Гумилева, Бальмонта и других больших поэтов. Право на выезд в то время было привилегией, поэтому «Стихи о советском паспорте» следует понимать как стихи о советском загранпаспорте – внутренних паспортов в СССР тогда еще не было.
Но из кругосветного путешествия ничего не вышло: в Париже его обокрали, оставили ему три франка. Есть, правда, версия, что не обокрали, а он проиграл деньги в карты или на рулетке (Маяковский был азартным игроком и мог проиграть все до нитки), но никаких подтверждений этой версии я не нашел. Так или иначе, а деньги потом пришлось экономить. Ему удалось получить аванс от московского издательства, но из-за безденежья он сильно сократил свое пребывание в Америке и вернулся третьим классом.
Но вернемся к началу поездки. Между прочим, в Париже он познакомился с вождем итальянских футуристов Маринетти. Русские футуристы всегда ощущали себя отрезанным ломтем, но все-таки это был основоположник течения. Эта встреча как бы предваряла знакомство с Америкой, где восторжествовала футуристическая идея. Мой собеседник – профессор Университета Эмори в Атланте Олег Проскурин. Олег, что нам известно об этой встрече?
Олег Проскурин: Там очень сложная история с этой встречей, о которой и Маяковский, по идее, должен был бы рассказывать много, но он почти молчит, и современники, свидетели этой встречи. Мы имеем только глухое упоминание у Эльзы Триоле, что Маринетти убеждал Маяковского в том, что фашизм для Италии – это то же самое, что коммунизм для России, то есть, что это отличная вещь. И у нас нет свидетельств, что Маяковский бурно возражал. Более того: сохранилась как результат этой встречи книга Маринетти с исключительно теплой дарственной надписью Маяковскому. Вообще они говорили час. Все-таки это довольно длительная беседа, это не 10-минутный формальный разговор.
Владимир Абаринов: 21 июня 1925 года Маяковский во французском порту Сен-Назер поднялся на борт парохода «Эспань», отправлявшегося в Мексику. Американской визы у него в тот момент еще не было, получил он ее на мексиканской границе как турист сроком на шесть месяцев, по профессии художник, «рекламный работник Моссельпрома и Резинотреста», имеющий при себе 637 долларов – по нынешнему курсу это восемь с половиной тысяч. 30 июля Маяковский приехал в Нью-Йорк.
Олег, с какой целью и с каким настроением он ехал в Америку, зачем он туда так стремился, что хотел там найти?
Олег Проскурин: Это вопрос, на который трудно дать однозначный ответ. Потому что, как мне кажется, в желании Маяковского посмотреть на Америку сплелось несколько факторов, несколько причин. С одной стороны, у него были формальные обязательства перед издательствами, под которые он уже получил какие-то авансы. Но это, я бы сказал, был повод. А причины были самые разнообразные, и как мне кажется, главной из них был острый кризис, острый внутренний кризис – творческий, личный, социальный. И Америка – страна, которая, как вы справедливо отметили, с одной стороны, должна вызывать ненависть как форпост капитализма, а с другой стороны, Америка как символ нового будущего технологического общества, конечно, очень к себе привлекает. И у Маяковского явно присутствует мечта и, если так можно выразиться, надежда на то, что прикосновение к Америке как-то его обновит.
В это время Маяковский переживает острый творческий кризис. Даже благожелательная к нему критика – ну скажем, формалистическая, Юрий Тынянов в замечательной статье «Промежуток» со всеми необходимыми комплиментами все-таки констатирует, что Маяковский в тупике, что его сложное творчество расслоилось на два потока, упростившись при этом: с одной стороны, это сатира, которая выполняет социальный заказ, с другой – это ода. То есть двупланность, сложность поэзии раннего Маяковского примитивизируется. Ода имеет опасность превратиться, как пишет Тынянов, в «шинельную оду», то есть оду, которую подносили его превосходительству по табельным дням.
Владимир Абаринов: Напомню, что шинельной одой Вяземский назвал стихотворение Пушкина «Клеветникам России», столь любимое нынешними записными патриотами. А Бродский, в свою очередь, назвал так верноподданнические стихи Тютчева.
Олег Проскурин: Конечно, огромную роль в биографии Маяковского, как мы знаем, играли его отношения с Лилей Юрьевной Брик. В 1924 году острый кризис в этих отношениях, из которого, собственно говоря, Маяковский так и не выйдет. И, скажем, Эльза Триоле свидетельствует, что Маяковский, находившийся в то время в Париже, пребывает в состоянии острой депрессии, острого раздражения. Из этого состояния он не выходит и в 1925-м году. И Америка дает ему надежду на то, что как-то этот кризис удастся преодолеть. Есть обещание вызвать Лилю Брик туда, и там начнется вновь старая любовь, восстановятся отношения... Ощущение такого, что ли, биографического – и социального, и личного, и, если угодно, политического – кризиса сквозит и в стихах об Америке. Вообще-то цикл стихов об Америке не принадлежит к числу вершинных достижений Маяковского-поэта. Но там есть две гениальные строчки. В стихотворении «Мелкая философия на глубоких местах»:
Вот и жизнь пройдет,
как прошли Азорские острова.
Этот внутренний драматизм на самом деле подсвечивает изнутри все такие оптимистические, целеустремленные, правильные с социально-политической точки зрения американские стихи Маяковского.
Владимир Абаринов: Строки, подводящие итог поездке – «Я б Америку закрыл, слегка почистил, а потом опять открыл – вторично» - он написал по пути в Америку на борту парохода. Но в Нью-Йорке Маяковский ожил. Встреча с Давидом Бурлюком была очень эмоциональной. Очень понравился ему город, и он полюбил одинокие прогулки по Манхэттену. Наконец, он нашел новую любовь, Элли Джонс, которая была из поволжских немцев и родила от него дочь. В стихотворении «Вызов» есть такие строки:
Мы целуем
Беззаконно! -
над Гудзоном
длинноногих жен.
Ведь это о ней, она тогда была замужем... То есть внутреннее обновление произошло. Но вот что он увидел в Америке такого, чего никто не видел до него?
Олег Проскурин: Проблема состоит в том, что Маяковский, как я уже сказал, ехал в Америку с надеждой прикоснуться к миру будущего. В отличие, скажем, от Алексея Максимовича Горького, он тесно связан с одним из самых авангардных течений в русской поэзии первых десятилетий ХХ века - с футуризмом. Футуризм был течением, которое культивировало город будущего, и, конечно, американский город был в этом отношении городом городов. Но, прибыв в Америку, он ощутил, я бы сказал, острое разочарование. С одной стороны, Нью-Йорк оправдал ожидания. Но с другой, он неожиданно увидел в нем то, чего не замечали многие другие. В частности, архаичность.
Он ожидал, что новый город, центр новой технологической цивилизации должен создать какие-то новые формы быта, человеческих отношений, продуцировать новые ценности. И вдруг он с удивлением наблюдает... кстати сказать, эти его наблюдения, может быть, с особой остротой отразились не столько в его известном очерке «Мое открытие Америки», сколько в интервью. Беседа с американским писателем Майклом Голдом – я уж не знаю, благодаря Голду, который сумел вычленить важнейшие компоненты, или благодаря самому Маяковскому, который был здесь менее стеснен жанром – в этом интервью его претензии особенно ясно выразились. С одной стороны, он поражен тем, что Нью-Йорк не организован, что это гигантское нагромождение предметов. Этому противопоставляется идея идеального спланированного города будущего.
С другой стороны - кинематограф. Здесь есть метро, телефон, кинематограф. Но я иду в кинематограф и вижу, что нью-йоркская публика смотрит фильм на архаический сюжет, глупую, сентиментальную любовную историю. Особенно замечательно про небоскребы. Вот ваши небоскребы. Славное достижение современной цивилизации. Ничего подобного прошлое не знало. 50 этажей шагают в небо. Они должны быть чистыми, стремительными, динамичными. Но американский строитель не осознает, какое чудо он создал, и украшает небоскребы готическими и византийскими орнаментами – это вроде как привязывать к экскаватору розовые бантики.
Владимир Абаринов: Он просто не понял, что это своеобразный, чисто американский архитектурный стиль того времени. Он был создан выпускниками Парижской школы изящных искусств - École des Beaux-Arts - и называется «боз-ар». Стиль эклектический, но по-своему замечательный.
Олег Проскурин: Это, конечно, очень интересный и привлекательный стиль. Но для Маяковского, который ориентируется на конструктивизм в искусстве, это не искусство индустриального века. Поэтому единственный артефакт, соединяющий в себе красоту конструкции и функциональность, который вызвал почти безоговорочное восхищение Маяковского, - это Бруклинский мост. Это то, что соответствует эстетическим представлениям около-лефовского круга.
Далее: Нью-Йорк – столица электричества. И вот в вечерние часы американское буржуазное общество собирается в ресторанах и ужинает при свечах. Это особенно потрясло его: ну как же так – общество индустриальное, а идеалы оказываются совсем анти-индустриальными. Он этого, конечно, понять и принять не мог. То есть парадоксальным образом Маяковский, если говорить о том, что Маяковский увидел принципиально нового... он там много чего заметил, небезынтересны его заметки о Нью-Йорке, но ничего принципиально нового он, конечно, не сказал. Но там есть тонкие наблюдения – впрочем, не столько в очерках, сколько в стихах – над русской Америкой. Он в этом смысле на несколько десятков лет опередил русскую литературу, воспроизведя русско-американский язык.
Владимир Абаринов: Да, мне это тоже очень нравится. Это то, что мы сегодня называем «руглиш», и он действительно это первый заметил. Не могу отказать себе в удовольствии. Стихотворение «Американские русские»:
Капла́ном
за пуговицу пойман.
заплатаны,
как балканская карта.
назначаю апо̀йнтман.
Вы знаете,
мой апа̀ртман?
Тудой пройдете четыре блока,
сюдой дадите крен.
стритка̀ра набита,
можете взять
подземный трен.
И последняя строфа замечательная:
Горланит
по этой Америке самой
стоязыкий
народ-оголтец.
Одесса - Одесса-мама,
то Нью-Йорк -
Одесса-отец.
Олег Проскурин: Это мог бы сделать и другой наблюдатель, наверно. А вот что специфически маяковское в его наблюдениях – это конфликт между ожидаемым – если не гармонией, то по крайней мере ожидаемой связью между технологией, новым индустриальным обществом и новым сознанием, новым мироощущением. Он этого не увидел. Он увидел, с одной стороны, технологический прогресс, с другой, как ему показалось – очень архаическое сознание. И отсюда его противопоставление: он стремился на сколько-то там тысяч лет вперед, а вернулся на семь лет назад. И тут появляется естественная для Маяковского в этот период тема противопоставления американского и советского общества. А вообще мне кажется, что этот конфликт и эту эстетику и центральную тему американского Маяковского замечательно отразил в своей пародии поэт – делаю акцент на слове «поэт», потом добавляю «пародист» - Александр Архангельский. Если позволите, я приведу это стихотворение. В нем как бы сконцентрированы и тематические, и эстетические узлы стихов Маяковского, написанных в 25-м году.
Пропер океаном.
Открыл Америку
в Нью-Йорке
на крыше.
Сверху смотрю --
это ж наш Конотоп!
Только в тысячу раз
шире и выше.
Городишко,
Москвы хужей.
Нет Госиздата --
все банки да баночки.
доложу вам,
по сто этажей.
фокстрот
американочки.
наплевать.
Известное дело --
буржуйская лавочка.
Плюну раз --
мамочка-мать!
Плюну другой --
мать моя, мамочка!
Танцуют буржуи,
и хоть бы хны.
Видать, не привыкли
к гостю московскому.
не хватило
Шлите почтой:
Нью-Йорк – Маяковскому.
Владимир Абаринов: В американских стихах Маяковского много точно подмеченных деталей. Но все подчинено идеологии: всюду власть денег, эксплуатация, угнетение, ужасный конвейер Форда. Эта сервильность была вынужденной или добровольной? И не возникает ли у вас ощущения, что Маяковский в это время начинает примерять на себя эмиграцию? Ведь потом, в 1928 году, он напишет своей новой возлюбленной Татьяне Яковлевой:
Я все равно
когда-нибудь возьму -
или вдвоем с Парижем.
После этих стихов Маяковский стал невыездным. Но как вы считаете: в Америке у него не возникало таких мыслей? И неужели именно в Америке произошел этот поворот к окончательной, осознанной сервильности?
Олег Проскурин: Мне кажется, что «сервильность» здесь, может быть, слишком сильное слово. Хотя опасность «шинельной оды» в конце 1924 года, как мы отметили, констатирует Тынянов. Как ни странно, хотя на первый взгляд нет ну никаких оснований полагать, что Маяковский в это время намеревается остаться на Западе, мне тоже трудно освободиться от ощущения, что подобную версию он как-то прокручивал. Она почти иррациональна. Он, видимо, сам ее выталкивал, но все-таки она присутствовала. Он уже достаточно хорошо знал Европу. Мне кажется, что Америка присутствовала как некая... ну, может, последняя надежда. И разочарование... ну то есть в каком смысле разочарование? Разочарование не только в том идеальном образе Америки, который он первоначально выстроил в своем сознании. Разочарование в возможности интегрирования в этот мир. Оно совершенно явственно звучит и в его письмах этого периода, и даже в его полумемурных очерках. Он не знал языка. И он это очень мучительно переживал. Потому что он поэт. Не только поэт. Он привык к тому, что он владеет аудиторией. Он умел ловить слова, каламбурить, играть, держать... А здесь этого нет. Здесь он в обществе ощущает себя безъязыким.
На что он может рассчитывать в Америке? Он приезжает туда как знаменитый поэт. Конечно, вокруг его приезда не было такого шума, как вокруг приезда Горького, но тем не менее «Нью-Йорк таймс» печатает заметку. Сейчас трудно представить себе, что приезд какого бы то ни было российского поэта вызовет отклик в такой газете. Но кто его аудитория за границей? Это русско-еврейские иммигранты, рабочие в основном. Они его хорошо встречали. На одном из выступлений собралась очень большая аудитория. Но это, конечно, совсем не та аудитория, о которой Маяковский мечтает. И возникает драматическое ощущение того, что он в этот мир не интегрируется. В этом мире он, конечно, тоже будет бороться за будущее в идеале, не то что он приедет и станет белогвардейцем. Этот мир все равно для него закрыт, он для него чужой. Это в известном смысле усугубляет надлом.
Но тут работает психологический механизм вытеснения, замещения: у них плохо – у нас хорошо. Несмотря на все наши острые проблемы - социальные, бытовые, политические и прочие – все-таки будущее за нами. И вот эти так поражавшие многие поколения советских школьников лозунговые стихи американского цикла – я бы их не сводил к слову «сервильность». Это и убеждение самого себя тоже. Очень показательно в этом смысле наиболее, наверно, часто цитировавшееся в школьной практике стихотворение «Домой!» - как бы закономерный итог его путешествия: дома, конечно, лучше. И там появляются знаменитые стихи, которые, впрочем, в нашу школьную пору уже цитировались не в первоначальном их виде.
чтоб к штыку
приравняли перо.
С чугуном чтоб
и с выделкой стали
о работе стихов,
от Политбюро,
чтобы делал
доклады Сталин.
Я думаю, Иосифу Виссарионовичу потом очень нравились эти стихи, потому что они в 25-м, а не в 35-м написаны. Но гораздо менее известно, что это произведение первоначально заканчивалось строчками:
Я хочу быть понят моей страной,
А не буду понят -
По родной стране
пройду стороной,
Как проходит
косой дождь.
Эти стихи по совету Осипа Брика Маяковский убрал из текста, и сейчас они обычно печатаются в собраниях сочинений в разделе «Незаконченное. Отрывки. Наброски». Брик мотивировал это тем, что цель советского поэта – быть во что бы то ни стало понятым и принятым родной страной, и поэтому эти стихи звучат диссонансом. Маяковский послушался. В текст они не вошли, но сам по себе этот диссонанс в оригинальном замысле Маяковского, по-моему, очень показателен.
Владимир Абаринов: Получилось как бы такое заявление на имя советского правительства:
чтоб в дебатах
потел Госплан,
мне давая
задания на́ год.
И это перекликается с тем его интервью, где он говорит, что Нью-Йорк выстроен без плана, а у нас будет план.
Олег Проскурин: “У нас будет план”. Конечно! В этом смысле его концепция мироустройства, концепция эстетики, градостроительства и поэзии – это нечто единое целое, несомненно. Тут еще, наверно, следует отметить, что как раз в 1925 году выходит специальное партийное постановление об участии партии в литературном деле, литературном строительстве. И Маяковский надеется в эту пору, что это благотворно скажется, в частности, на судьбе их группировки. Он еще не привык к тому, что каждое постановление партии о литературе – это очень плохо для литературы. Это был один из факторов, который стимулировал его несколько искусственно-оптимистическое миросозерцание, как оно выразилось в его произведениях этой поры.
Владимир Абаринов: Да, эта могучая страна стала важным рубежом и для Маяковского, как стала для Горького и Есенина. 6 декабря в Москве в Политехническом музее при большом стечении публики состоялся, как сказано в афише, доклад Маяковского «Мое открытие Америки». Побывал на нем и московский корреспондент «Нью-Йорк таймс». Его заметка об этом мероприятии называлась «Красный поэт изображает нас помешанными на долларах». Подзаголовок: «Деньги определяют наше искусство, любовь, мораль и правосудие, говорит он московским футуристам». Второй подзаголовок: «Умственная мешанина».
«Я в долгу перед бродвейской лампионией», - писал он впоследствии, тем самым признавая, что не смог описать Америку так, как она того заслуживала.
